«Беовульф»: Рецензия Киноафиши

Похоже, на своем полярном экспрессе Роберт Земекис заехал гораздо дальше, чем планировал: его «Беовульф», созданный по мотивам одноименного англосаксонского эпоса рубежа VII–VIII веков о скандинавской мифогероической истории первой половины VI века, – какая-то извращенная вариация на тему «Шрека» с элементами монти-пайтоновского цирка и россказней барона Мюнхгаузена. И дело здесь не только в том, что практически все женские персонажи (кроме нечеловеческой героини Анджелины Джоли) в большей или меньшей степени напоминают принцессу Фиону, причем некоторые очень сильно напоминают. И даже не в том, что в рассказе о морском приключении Беовульфа, убившего не то троих, не то девятерых океанских чудищ, буквально воспроизводится поэтика легенд о бароне Мюнхгаузене, которого позднейшие интерпретаторы – Марк Захаров и Терри Гиллиам – еще не успели сделать романтическим борцом против классицистской тирании здравого смысла. Дело здесь в том, что писавшие сценарий прожженные постмодернисты Нил Гейман и Роджер Эйвери превратили эпос в пародию, не снабдив при этом вышеупомянутую пародию (в отличие, например, от снявшего «Эрика-викинга» монтипайтоновца Терри Джонса) никакой концептуальной глубиной, никаким, если угодно, «двойным дном».

Весь юмор в земекисовском «Беовульфе» сводится к тому, какие же грубые и неотесанные мужики эти викинги, а дальше в дело вступает психоанализ: из пещерно-подводных глубин навстречу хорошо оснащенным (во всех смыслах) могучим героям выходит голая Анджелина Джоли на высоченных каблуках и с роскошной девичьей косой, плавно перетекающей в демонический хвост, дабы зачать от этих добрых молодцев какую-нибудь неведомую зверушку, каждый раз новую. Адский великан Грендель, необоримый ужас из подсознания англосаксонской преисподней, «враг нечестивый» и потомок Каина (в эпосе – праотца древних гигантов, подводных чудовищ и драконов), в фильме почему-то напоминает гарри-поттеровского домашнего эльфа Добби, обвиненного в сходстве с ныне действующим президентом РФ, а когда этот смехотворный персонаж умирает в процессе ироикомического отрывания ему конечностей, на сцену через какие-нибудь несколько десятков лет вылетает его сводный братишка дракон, весело зажигающий на вечеринке у компьютерно состаренного Беовульфа, которую просочившиеся в Данию христиане норовят превратить в вечерю, – при том что душа околдованного героя уже давно и так горит синим пламенем в самых нижних и мрачных слоях бессознательного. Христианство на фоне всей этой плановой вязки демонов, погрязших в матриархате и эдиповом комплексе, возникает не случайно (к тому же и оригинальный эпос создан язычниками окрещенными и даже слегка христианизированными): угасающие викинги сетуют, что с приходом христианства настал «век страстотерпцев, страха и слабости», и это вполне справедливо, поскольку не прошло и нескольких столетий с момента рождения новой религии, как христианский мир продолжили возводить не столько желающие сораспяться Христу (в чем, собственно, и заключается буквальный, он же духовный, смысл крещения), сколько разнообразные униженные и оскорбленные с требованием немедленно утереть им сопли, обильно пузырящиеся при каждом удобном случае. Однако культурологически оправданная инвектива норманнов против новой веры рассыпается в прах и пух, когда достигший пенсионного возраста Беовульф заявляет: «Пусть меня помнят не как короля и не как героя, а как человека, совершавшего ошибки!» Невозможно было вложить в уста великого конунга эпоса ничего более вздорного и противосмысленного (разве только хичкоковскую фаллическую сигару): Гейман и Эйвери, горе-толкователи древнескандинавского сознания, в этом решающем высказывании наделили Беовульфа исключительно иудеохристианскими ценностями и идеалами, безбожно перепутав миры, эпохи и даже литературные стили. (Напомню, что в эпосе Беовульф умирает, предварительно усладив свой взор видом драконьего золота и воздавая хвалу Господу за победу в битве и богатую добычу, то есть, несмотря на риторический реверанс автора в сторону христианства, остается классическим языческим воином.)

Кроме всего прочего, скромную, но достойную лепту в эту комедию ошибок внесли и российские переводчики: оказывается, в Дании в 507 году ратники обращались друг к другу на «вы», именовали своих предводителей «милордами», а победу над Гренделем называли «благой вестью», в то время как в русском языке последнее словосочетание уже не одно столетие обозначает евангельскую проповедь. Впрочем, не исключено, что в одной из следующих картин Земекиса какой-нибудь принц Датский – внучатый племянник милорда Гренделя, плода кровосмесительной связи Гензеля и Гретель, – и в самом деле займется проповедью Евангелия, огнем и мечом обращая в истинную веру Санта-Клауса, его домашних эльфов и перебравшихся из освоенной «Газпромом» Антарктики пингвинов, инфицированных хронической чечеткой.

Vlad Dracula